Восьмое чувство

(Леонид Мартынов)

Я с Музой
Глубокою ночью
Шел около «Националя».
Там зайца –
Я видел воочью –
Уже начинять начинали.
Вернее, едва начинали
Опасное это занятье,
Едва ли имея понятье,
Кого они там начиняли.
В соседстве с дымящею печью,
Где блики бегут по обличью,
Владеющий слухом и речью,
Он не был обычною дичью.
И я его видел идущим,
На крыльях упругих летящим,
Бегущим по грядкам грядущим,
Сырую морковку едящим.
Над листьями репы и лука,
Над свеклами бурого цвета
Он несся со скоростью звука,
А также со скоростью света.
Он кланялся пущам и рощам,
И было сравнить его не с чем,
И не был он нищим и тощим,
А был он поющим и вещим.
…Тут некто
Высокого роста
Воскликнул:
– Но как это можно?
Да, все это было бы просто,
Когда б это не было сложно!

Интервью с Вольфом Мессингом

(Роберт Рождественский)

Я не верю угодникам.
Надо рассчитывать здраво.
У поэта
с охотником
что-то есть общее, право.
Тот бежит, выбегает,
стреляя
и тем убивая.
Тот сердца разбивает,
на части
строку разбивая.
Беспокойные, нервные,
балаганим
и шпарим по грядке.
Ну, подумаешь, невидаль –
нервы чуть-чуть
не в порядке.
Ну, подумаешь, лесенка –
разве это
значенье имеет!
Вы спросите у Мессинга,
он угадывать мысли
умеет.
Поглядит – как приценится,
чуть подумает,
усмехнется:
– Кто умеет прицелиться –
тот уж фигушки
промахнется!

Монолог рано вышедшего погулять

(Евгений Евтушенко)

Я не люблю ходить на именины.
О как они надменно имениты!
О именитость наших именин!
А Поженян –
          представьте –
                       армянин!
Но ты нужна мне, милая Армения,
и маленькая звездочка армейская,
и этот снег, что вьется или кружится,
и все, что вами пьется или кушается…
Я шел один по площади Восстания.
А может, просто брел себе в Останкино.
За мною шла машина поливальная,
как старенькая бабка повивальная.
И женщина, Мари или Марина,
клопов
       руками белыми
                     морила.
Она была легка, как лодка парусная
и как икра задумчивая паюсная.
А дворник пел свою ночную арию.
Россия сокращала свою армию.
И только я один не сокращался
и о своем заветном сокрушался:
как совместить охотника свирепость
и зайца повседневную смиренность?
Я разный. Огородник я и плотник.
Я сам себе и заяц и охотник.
Я сам себя ловлю и убиваю.
Сам от себя бегу
                 и убегаю.
Но сколько я себя ни убиваю,
я все равно
            никак не убываю.

Зайцерама

(Семен Кирсанов)

Там, где врезанный     
   в Кордильеры,
огородствует
           огород,
конквистадоры
           браконьеры
зайцу сделали
             окорот.
Там, в тумане,
         за дымной Сьеррой,
только выскочил
         погулять –
для чего его
           в шубке серой
дваждыдварики
         пятью пять?
Хулиганствуя,
             хали-гали,
хулахупствуя
            на лугу,
длячегорики
           напугали,
почемурики
          ни гугу?
Говорю ему –
            У, мерзавец! –
конквистадору
           главарю.
– Умер заяц?
             Не умер заяц!
Чепухарики! –
              говорю.
Избегая
       финальных арий,
оркестранты,
           играйте туш!
Поместим его
            в дельфинарий,
в планетарий
            звериных душ.
Пусть морковствует
                  серый заяц,
пусть дельфинствует
                  над водой,
серый заяц-
          незамерзаец,
нуклеарный
          и молодой.
Перевязанный
            синей лентой,
упакованный
           в целлофан,
пусть несется он,
              турбулентный,
как огромный
            Левиафан.
Пусть летит он
              в своем убранстве,
убеждаясь
         в который раз:
это – танец
         протуберанцев,
c'est la dance
           des protuberances!